Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

— Ах, вот вы как? — вскричал он, открывая камору, где был бочонок с порохом. Открыл он крышку бочонка, закурил, слушая, как рубят дверь. Когда ворвались в дом, загорланили, ища его, сунул он горящую трубку в порох.

Ударило белое пламя, и полетел Буда, как ангел, не зная сам куда, а с ним улетело двое стражников, а еще троих — покалечило.

Григорий перескочил с конем через тын и уже помчался по проулку, нахлестывая коня плетью, и уже свобода была близка, но нагнали его быстрые пули, одна в грудь ударила, другая в шею. И коня пули поразили, и брякнулся он в промерзшую лужу, с последним жалобным ржанием.

Подскочили к Плещееву служивые, подхватили под руки, хотели вязать, но один сказал, глядя, как кровавое пятно расплывается на груди Григория:

— Братцы, а не вяжем ли мы покойника?

Принесли из соседней избы зеркало, приложили к губам Григория. Нет, не запотело бронзовое зеркало.

— Сильно кровит, что же делать с ним? Тащите старый армяк замотать голову.

Кликнули подьячего. Он хотел убедиться, что Гришка в самом деле мертв, не притворяется. Хотел сердце нащупать. Но только руки в крови измазал.

— Куда же его теперь? — спросили стражники.

Подьячий был во гневе, его брата убили из-за этого проходимца и вора Плещеева. И, отирая руки белым платом, который сразу покрылся бурыми пятнами, сказал:

— Везите его в Убогий дом, куда же больше?

И положили Плещеева на телегу, прикрыли армяком старым и драным и повезли по городским улицам.

Вот и перекоп, вода в нем застыла и сияет синеватым льдом. Луна сверху глядит равнодушно. Что ей наши стрельбы, беды, пожары? А, может, она-то во всем и виновата?

Не так ли говорят мудрые звездочеты, странники, много повидавшие? А разве не от луны море выходит из берегов?

Вдали монастырь, как зачарованный, плыл в свете луны, за Скородумом на конном дворе стучал сторож колотушкой. И на башнях сидели дозоры, и в караулке казаки пили потихоньку горькое вино. Ибо по ночам начальство не очень-то любит ходить и проверять их. Спать любит начальство.

Ну, был в городе пожар, потом ловили кого-то, стрельба была. Да в этом окраинном городе всегда кого-то ловят и всегда стреляют. Если надо — позовут. А пока надо к караулу готовиться, на башню скоро лезть.

Сторож Гервасий, как всегда в это время пьяный до безумия, сидел в своей сторожке и разговаривал сам с собой:

— А разве легко мне жить на кладбище? Сюда привозят тех, которые при жизни со всеми чертями спознались. Вон, опять один из угла рожки кажет. Осиротел, хозяин-то его во рву валяется, ему и скучно. За такую плату страхи великие тут терпеть? Да еще требуют мертвяков закапывать. А земля уже застыла. До весны они и так обождут. А вороны все равно летают, их черт не берет. И всегда голодные…

В это время загремела телега, факелы во тьме замелькали. Казаки в караулке из любопытства выглянули:

— Чего там?

— Григорий Плещеев-Подрез из тюрьмы убег, убивством и поджогами занялся, да и сам убит.

— Что же, это казацкая смерть. А пошто же в Убогий дом православного? Чать знатных кровей.

— Подьячий велел, а наше дело маленькое.

Сторож Гервасий, услышав вдалеке крики, а затем и увидев в окошечко огни, проворчал:

— Ни днем ни ночью покоя нет. То черти докучают, то люди.

Надел сторож драную шубейку, взял посох свой и вышел навстречу ночным гостям.

— Куда его? — спросили из темноты. — Мертвого — куда?

Гервасий пошел впереди телеги, указывая дорогу. Возле края рва остановился.

— Сваливайте здесь!

Когда ночные посетители удалились, Гервасий снял с Григория зипун, которым он был укрыт. Затем пошарил на груди, снял крест из дорогого серебра с тремя камнями драгоценными. Стянул сапоги:

— Тебе теперь без надобности.

Хотел стянуть кафтан, но передумал — возни много, тяжелый мужик.

Подтолкнул тело ногой, и оно съехало в ров.

Гервасий ушел в сторожку, согрелся стаканом хлебного и стал рассматривать крест.

— Ну и знатная вещь! В темноте и не понял, думал — медь. Крест такой, что лучше не бывает. Его в пивнушке заложить, так месяца два бесплатно поить будут. Эх, а я-то! Даже не обшарил его как следует. Кто мог подумать? Сюда же только нищих бросают. Но не лезть же мне в ров? Али пойти, посмотреть, может, не так далеко скатился?

Хлебнув еще вина, сторож Гервасий, кряхтя и сопя, стал опять одеваться.

В этот самый момент Григорий, как во сне, видел, что он вышел из своего тела, оно лежало среди мертвяков, которых наполовину склевали птицы. И что-то светлое встало на пути Григория и спросило:

— Куда ты? Не забыл ли ты покаяться? Разве у тебя совсем не было грехов?

И Григорий увидел, как медленно, неощутимо для него самого, он возвращается в свое тело, И вдруг он ощутил свои раны, боль дикую почувствовал и застонал.

Сторож Гервасий, уже протянувший было руку к мертвому телу, в ужасе отшатнулся. Он сам не помнил, как выбрался из оврага наверх и как добежал до караулки, которая была вовсе не близко от кладбища.

Стуча зубами, сказал он казакам:

— Там… мертвяк ожил… никогда прежде у меня не было…

И увидел Григорий перед лицом слюдяной фонарь и бородатые лица. И прошептал:

— Причаститься хочу…

Казак Микита долго будил попа, который был не очень трезвым, ибо считалось, что в краю этом суровом после службы самое лучшее лекарство от всех болезней — хлебное вино. И аппетит повышает, и сон добрый дает.

Пришлось идти будить дьячка и пономаря, который тоже вставать не хотел, да что же делать? Служба!

И пришли они в полуразвалившуюся часовенку, и священник исповедал грешника. И дьячок кадил, и пономарь читал: «Днесь, Сыне и Боже, причастника мя прими не бо врагом твоим тайну повем, не лобзанием те дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю тя! Помяни мя, Господи, в царствии Твоем…»

А на дворе ветер крутил мокрые хлопья снега, луна спряталась за тучи, видно, надоело ей смотреть на грешную землю.

В воеводской канцелярии на другой день воевода Ртищев спрашивал подьячего Палеева:

— Куда же застреленного беглеца Гришку девали?

— В Убогий дом свезли, родичей у него здесь нет.

— Здесь-то нет, на Москве есть и вокруг нее. Плещеевы, брат, люди непростые. Черт его знает, как еще обернется. Надо было все же в отдельной могиле закопать.

— А его уже во рву Гервасий засыпал.

— Станешь в бумаги писать, запиши, что Гришку мужик от ревности зарезал. А то вернусь в Москву, начнут родственники лезть: пошто застрелить дозволил?.. Так что пиши по-другому.

— А Буда, значит, сам взорвался и других подорвал? Это по-казацки. И какой дьявол его с этим Гришкой повязал?